Краткое наставление для правильных женщин

Каждому хочется, чтобы его желания исполнялись. Поэтому многие занимаются поисками благоприятных потоков энергии ци для того, чтобы использовать их себе на благо. Главное в таких поисках: найти правильный феншуй и оградить себя от неправильного. Нужно запомнить, что правильному феншую необходимо понравиться настолько, чтобы он сам захотел у вас остаться. И ещё: не забывайте, что от правильного феншуя могут быть дети. Впрочем, и от неправильного тоже, но, поскольку этот вариант нежелателен, то рассматривать его мы не будем.
Итак, предположим, вам встретился некий феншуй, но вы пока не знаете: правильный он или не очень. Это легко проверить: визуализируйте свои желания на листочке бумаги, напишите прямо и честно обо всём, что вы не имеете, но хотели бы иметь. Проставьте реальные сроки, учитывая реальные возможности феншуя. Сопроводите ваши пожелания яркими запоминающимися рисунками или фотографиями. Разместите этот листок бумаги (или плакат – в зависимости от количества желаний) в самом видном месте вашего жилища. Пригласите потенциального феншуя к себе в гости. Если феншуй обратит внимание на ваш транспарант с заветными желаниями, уже хорошо. Если нет – это не ваш феншуй, ищите другого.
Не прерывайте контактов с феншуем, обратившим внимание на ваш рекламный щит с пожеланиями. Если через некоторое время какие-то из желаний благодаря этому феншую вдруг начнут сбываться, значит, вы на верном пути! Но не снижайте давления: при настоящем правильном феншуе желания должны сбываться не частично, а полностью!
И только тогда, когда вы убедитесь в этом окончательно, смело принимайте решение: выходите замуж за правильного феншуя и пользуйтесь им всё оставшееся ему время. Совет да любовь!

День уходит тихий-тихий,
Не покрытый рыхлой охрой...
Безголосый, как пиррихий,
Всюду сумрак полудохлый.
Так за выселками слава,
Насладясь тропою терний,
На случайный выкрик "браво"
Обращает взгляд вечерний.

Подрагивая в пене облаков,
Стремглав одолевая расстоянье,
В тот самый мир, который не таков,
Возносится крылатое созданье.
В тот самый мир, где некому мешать!
Где всё - просторно, вечно, бесподобно! 
...Но воздух так разрежен, что дышать,
Увы, ничто живое не способно.

В том, что я родился, никакой моей особой заслуги нет. На самом деле наши дни рождения - это праздник наших родителей. И в первую очередь - наших матерей...
МАМЕ
Светел мир, и ярок
Небосвод земной.
Для меня подарок,
Если ты со мной.
Для меня отрада -
Голос твой в ночи.
Ничего не надо:
Только не молчи!
И дожди - как милость,
И пурга - тепла,
Что бы ни случилось:
Лишь бы ты жила!

На фоне скучного заката
Он говорил, потупив взгляд,
Что это сердце виновато,
А он ни в чем не виноват,
О повседневной круговерти,
О том, что в жизни он - иной,
Вещал ей человек без сердца,
Оратор книжки записной...
Ушел, не попросил прощенья
И не узнал в потоке дней,
Что целых два сердцебиенья
Теперь достались только ей.

Когда-то, уже давным-давно, жили в Баку два товарища, два ровесника: Ильяс и Гурген. Ильяс был деревенским азербайджанцем из старинного села на берегу реки Куры, а Гурген – родился жителем города, в котором и вырос. После окончания школы Ильяс приехал в Баку и поступил в институт одновременно с Гургеном.
Очень они разные были. Ильяс – молчаливый, сосредоточенный, слова лишнего не вытянешь, говорит тихо, а Гурген – шумный, громкоголосый, юморной, без шутки минуты не проживёт. Но сдружились они как-то сразу, с первого дня, пока экзамены вступительные сдавали. Именно Гурген был первым, кто показал Ильясу самые красивые места приморского города, который знал с детства, что называется «с закрытыми глазами». И в общежитие их поселили в одну комнату. На студенческую стипендию особо не пошикуешь, жили скромно, всем, что есть, делились друг с другом: и хлебом, и нитками, если что-то подшить надо было. И с девушками вместе знакомились, и женились почти одновременно. И квартиры от завода в один год получали. И дети у них почти одновременно на свет появились: у Ильяса – сын, у Гургена – дочка. Потом у Ильяса – опять сын. У Гургена – опять дочка. И в третий раз – то же самое.
Приходит Гурген с женой в гости к Ильясу, просит того на гитаре сыграть, тряхнуть студенческой юностью. Ильяс поручает своей жене принести ему ту самую гитару и играет, а Гурген поёт, громко поёт, совсем неправильно, но зато жизнерадостно: «Мы с тобой два берега у одной реки-и-и!». И все смеются, понимая, что пусть и неправильно, но ведь от всей души. Потом, уже без гитары, за столом с чаем и сладостями пели поочерёдно оба. То Ильяс – на азербайджанском напевал «Сары гялин», то Гурген – по-армянски «Ов, сирун, сирун». И ещё, и ещё песни вспоминали. Подолгу сидели.
Приходит Ильяс в гости к Гургену, просит того шахматы достать. Гурген достаёт шахматную коробку, они расставляют фигуры и начинают партию. А жена Гургена тут же приносит шахматистам ароматный чай в стаканах-армуды. И, обязательно, - сахарницу с кусочками наколотого щипцами крепкого сахара. Ильяс долго думает над каждым ходом, у Гургена терпения не хватает, он делает ошибку, потом вторую и, наконец, сдаётся, шумно, но как-то по-доброму, возмущаясь медлительностью соперника. А тот, довольный такой, смеётся в ответ. Потом они начинают обсуждать нюансы всесоюзного чемпионата по футболу. Один – болеет за «Нефтяник», другой за «Арарат», но за сборную переживают и болеют оба одинаково…
Прошли годы. Наступили странные тяжкие времена. В городе стало тревожно. Появились беженцы из дальних горных азербайджанских деревень – голодные, жалкие, бесприютные, с детьми, одетые кое-как, некоторые – со следами побоев. Вскоре начались погромы городских армян. Пролилась невинная кровь. Всюду чувствовалось незримое присутствие смерти.
Однажды поздно ночью в квартиру Ильяса кто-то тихо, но настойчиво постучал. «Странно» , - насторожился Ильяс, – «Звонок же работает. Почему стучат? И почему так тихо?» Жена проснулась и встала, чтобы открыть дверь, но Ильяс решил сделать это сам. За дверью стоял Гурген, бледный, как полотно. За его спиной виднелись его плачущая жена в ночной сорочке и наспех накинутой шерстяной шали и три испуганные дочки. Гурген и Ильяс посмотрели друг другу в глаза. Обоим всё было ясно. Ильяс знаком пригласил несчастных в дом. Следующие два месяца пятеро армян жили в семье Ильяса. На улицу не выходили. Жена Ильяса готовила им еду вместе с женой Гургена. Ильяс делился с ним всем, что было в доме, так же, как они оба делали это в юности, когда жили в общаге.
Эта история закончилась вроде бы благополучно. Гурген и его семья не пострадали, окольными путями им удалось выехать в Ереван. Но Гурген был бакинцем до мозга костей и не смог привыкнуть к новым местам обитания, он очень изменился, перестал шутить, начал часто и серьёзно болеть, и, однажды, не проснулся: может, вспомнил во сне свой Баку и… сердце остановилось.
Когда Ильясу сообщили об этом, он молча вышел на балкон, закрыл за собой дверь и не выходил несколько часов. Плакал ли он там в одиночестве или просто не мог говорить, об этом никто теперь не узнает. Нет больше Ильяса. Он ушёл вслед за своим другом туда, где уже никто и ничто не помешает их вечной дружбе и любви к той мирной добродушной жизни, о которой когда-то пели они оба на своих родных языках.

Когда смотришь на землю с высоты облаков, многое начинает видеться совсем иначе. Еще раз убедился в этом сегодня. Мы летели на Русскую Речку. Есть такое место на земле. Две могучие северные реки промелькнули под нами: Пур и Таз. Широкие реки, капитальных мостов в нашем краю через них нет, только понтонные. Когда начинается ледоход, понтоны снимают, и связь с теми, кто живёт за ними, остаётся только воздушная. Таз в районе устья разливается на сорок километров. Сложно построить мост на такой реке.
Изгибы и петли притоков Пура и Таза – от малых тундровых ручьев до вполне приличных «речек» величиной с Оку и Москву-реку образуют прихотливые неповторимые рисунки на поверхности земли. Рассматривать их – всё равно что читать узоры на человеческих пальцах: ничто и нигде не повторяется. Каждая жизнь и каждая судьба уникальна. В том числе и жизнь каждой реки, каждой речки, каждого озера. Кстати, заметил остатки снега, прячущиеся в узких каньонах небольших тундровых речек. И это несмотря на то, что июнь уже на исходе!
Мы летали довольно долго, и потому вертолет завернул на дозаправку в поселок Тазовский, встретивший нас дождём и превеликим обилием комаров. На Севере любят расцвечивать дома яркими красками, как бы компенсируя этим недостаток солнечного света зимой, ну, и настроение улучшая, соответственно. Я бывал в Тазовском раньше и потому имел сегодня возможность заметить некоторые изменения к лучшему: появились новые дома, новый церковный храм, всюду заметны стройки, вертолётных площадок как минимум две…
Но самое главное я заметил потом, когда винтокрылая машина направилась в обратный путь. Потрясающие отражения неба в озёрных и речных зеркалах. Небо в них было – серебряное! И серебро это постоянно, как живое, меняло свои оттенки. Я успел заметить профиль серебряного дракона на зеркале реки, серебряные очертания лиц юноши и девушки, замерших, словно перед поцелуем, серебряного одногорбого верблюда… Серебристый переменчивый цвет оживлял их черты. Это небо отражалось на воде. Солнца после дождя сквозь облака было не видно, но свет его пробивался тысячами серебряных нитей и играл в воздухе, словно струны волшебной небесной арфы. А потом с неба явился серебристый мерцающий луч, похожий на некий перст, и протянулся до самой земли. Нежно и так трогательно, как это бывает только тогда, когда кто-то очень любит тебя.

Сегодня я летал над тундрой на «попугае». Не помню, кто именно дал такое довольно-таки меткое прозвище нашему северному трудяге-вертолёту МИ-8, раскрашенному примерно на три части тремя красками – красной, чёрной и ярко-жёлтой, но впервые услышал я это вертолётное прозвище несколько лет назад возле Тазовского вертодрома в ожидании посадки в «арго». Тоже Ми-8, но бело-синего окраса. Встречались мне оранжевые винтокрылые машины – в Эвенкии, бело-голубые – на Ямале, и «попугаев» видел, но летать на них ещё не доводилось.
Около восьми утра мы, специалисты разных профессий, связанных с бурением скважин и надзором за их состоянием, собрались на новом вертодроме, к которому еще нет асфальтовой дороги, зато много отсыпанного рыхлого песка. Практически без ожиданий после проверки мы прошли по вертолетной площадке к своему «попугаю» в сопровождении работницы аэропорта и сели в него.
Красной краской окрашена задняя, хвостовая половина корпуса. А следом, в районе выхлопной трубы – черная краска. Ясно, что на таком фоне дольше не будет видно безобразной копоти от выхлопов, которая при любом ином окрасе сразу же бросается в глаза. Удачная идея. А ярко-желтый цвет передней части корпуса сразу же выделяет эту машину в ряду других. Впрочем, на этом вертодроме «попугаев» было больше всего. Хотя одна «белая ворона» там всё же имелась. Ну, и один – геликоптер. Так я называю вертолеты явно иностранного производства: без хвостового пропеллера, зато с двумя винтами один над другим. Мне они в профиль напоминают летающие бесхвостые чугунные утюги из фильма «Кин-дза-дза». Геликоптеры – американское изобретение, но с русскими корнями, поскольку их тоже изобрел русский – Игорь Иванович Сикорский. Он вообще-то, много чего изобрёл: первый в мире четырехмоторный самолёт «Русский витязь», пассажирский самолёт «Илья Муромец», трансатлантический гидроплан, философствовал много, книги писал… Ну, и вертолёты – заодно уж – придумал.
И вот полетели мы на «попугае» куда глаза глядят. А глядели они у всех на нашу любимую землю-тундру. Земля сверху, с неба, прекрасна в любое время года, но летом смотреть на неё гораздо комфортней. Можно, не кутаясь в тёплой одежде, раскрыть иллюминатор, вдохнуть свежего встречного ветра и любоваться яркой июньской травой в окаймлении белесого ягеля, белыми лебедиными парами и чайками на синих озерах, нежно-зелёным пушком на лиственницах… Кстати, всё-таки почему именно «попугай»? Может быть, оттого, что ярко-жёлтый перед вертолёта чем-то неуловимо напоминает жизнерадостную расцветку бразильского национального флага и огромный жёлтый нос чёрного дятлообразного тукана из тех же мест? Однако, тукан – не попугай, а скорее экзотический дятел.
Мы пролетели вдоль извилисто-песчаной реки Седэяха с мохнато-зелёными берегами и вскоре добрались до Ямсовея – речки, возле которой жило семейство медведицы Михалны. О ней я прежде уже рассказывал. Может, и сейчас живёт, но сегодня я её там не разглядел. Возле цепочки озёр Пырейяганто, где вертолётная наша команда сгоряча не разглядела старую скважину, увлекшись лицезрением новой, чуть было не вышел конфуз.
Перед полетом я составил маршрут, в котором последовательно было перечислено с какой на какую точку следует перелетать. Название точкам вертолетных посадок я задал по номерам тех старых скважин, которые следовало посетить, дабы комиссионно убедиться в их целости и сохранности. К сожалению, в списке, который передали лётчикам, номера скважин были перечислены так, как их обычно перечисляют в арифметике: от меньших чисел к большим. А на земле-то они расположены совершенно не в такой последовательности и., если слепо следовать ей, то нам пришлось бы хаотично метаться от точки к точке в совершенно противоположные стороны. Но лётчики не знали об этих тонкостях и, вместо того, чтобы сесть на ближайшую нужную нам точку, бодро направили воздушную машину к самой дальней… чтобы потом с неё полететь обратно, а потом ещё и ещё раз – в разные стороны. Так летать, между прочим, никакого горючего не хватит.
Пришлось срочно вмешаться и скорректировать маршрут следования. Мужики оказались понятливыми: упираться не стали. Ценю. Такое понимание, к сожалению, в полётах встречается не у всех экипажей. Иной раз, бывало, приходилось отстаивать свою точку зрения достаточно горячо и долго. Но, к счастью, не в этот раз, не в «попугае».
Мы пролетали над замечательными северными речками с удивительными ненецкими названиями: Малхойяха, Нюдя-Есетаяха, над десятками более мелких ручьёв и безымянных озёр и над загадочным одиноким тёмно-зелёным холмом-булгуняхом. Холм этот на самом деле, как я читал о нём в научной литературе после первой встречи с этим явлением, вовсе и не холм, а настоящий вулкан! Только не огненный, а ледяной внутри…
И всюду видели мы, что земля наша – неповторима и прекрасна. «Попугай» отработал воздушную смену на совесть и вернул нас с облаков на эту самую землю, которой мы только что любовались. Спасибо тебе, небесный трудяга. Мы ещё вернёмся к тебе. Мы с тобой ещё полетаем!

Прижавшись к морю, движется каноэ,
Стремясь то в бездну, то за облака…
Куда гребут так смело эти двое:
Обоим им не ведомо пока.
Над каждым солнце собственное светит,
У каждого в руках своё весло.
Лишь не смолкая шепчет встречный ветер
О том, что два – счастливое число.
Стараются то вразнобой, то дружно -
По мере и возможностей, и сил…
Наверное, им очень-очень нужно,
Чтоб кто-то их действительно любил.

Болото начиналось неподалёку от железнодорожной насыпи, уныло растянувшись вдоль неё на несколько вёрст. Было оно покрыто неглубокой водой, лишь местами до колена, а чаще – чуть выше щиколотки. Ходить в сапогах – можно, а вот лежать – неприятно и неудобно, особенно, если головы не поднять. Поднимать же головы немецким солдатам было смертельно опасно : местность открытая, окапываться негде, да и не особо окопаешься в воде под пулеметным огнём.
На небольшом островке- взгорке посреди болота аккуратно, скупо, но метко работал пулеметный расчет, состоявший из двух пареньков, прикрывавших отход своего партизанского отряда, только что удачно завершившего подрыв железнодорожного полотна на протяжении почти двух километров. Позади взгорка начиналась уже настоящая непроходимая топь, и потому окружения ребята не боялись. Топяное болото (зыбун) образовалось на месте озера, заросшего камышом с редкими открытыми местами-окнами, затянутыми сверху яркой зеленью плавучих растений. Ребята надеялись на заранее изготовленные два трехметровых шеста с рогатинами на концах и болотоступы , из согнутых петлями длинных гибких веток, оплетенных крепкими веревками. А ещё – на свою смекалку. Смышлёный худенький Ринат за день до начала операции случайно высмотрел лося, пробиравшегося через болотную топь. Он помнил, как отец рассказывал ему о том, что лучше всех в болотных премудростях разбираются именно лоси: обычно они знают, где можно пройти и не провалиться. Ринат приметил лосиную тропку и рассказал о ней командиру и Феде Кудашову – своему другу и второму номеру по пулеметному расчету.
Федя – крепыш-увалень, смотревшийся рядом со своим хрупким напарником чуть ли не богатырским медведем -мордвин. Он и имя-то своё по эрзянски произносит: Кведор. Смешливый Ринат не раз подначивал его: «Ну-ка, скажи ещё раз, как тебя правильно зовут? По-вашему?» «Кведор» - нехотя произносит приятель, и - Рината снова потряхивает от еле сдерживаемого смеха.
Поначалу немцы шли на них смело, по-хозяйски. Однако, вскоре вынуждены были пробираться ползком, то и дело, теряя товарищей по оружию. После того, как на насыпи появилась пара пулеметов, они вновь осмелели и кто-то из них даже крикнул на ломаном русском языке: «Эй! Рус! Ставайс!»
Федя не выдержал такой наглости, сложил свои лапищи рупором и крикнул в ответ: «Русские не сдаются!» Ринату стало смешно: «Федька, ты – мордвин, я – татарин, а они нас с тобой, чертей русских, сдаться просят!» Оба расхохотались. Через пару минут один немецкий пулемет замолчал навсегда, а другой - скрылся от греха подальше за насыпью.
Потеряв несколько десятков солдат ранеными и убитыми, немцы прекратили атаки. Так дальше продолжаться не могло. Все понимали, что с наступлением темноты пулеметчики непременно попытаются скрыться точно так же, как ушёл от преследования прикрываемый ими отряд партизан. И немецкое командование непременно найдёт виновных из числа тех офицеров, которые не выполнили свой немецкий воинский долг.
«Мы для них – русские, Ринат. Мы все тут – русские. Все, кто бьёт врага. Пусть боятся» - произнёс Фёдор, всматриваясь в затихшую железнодорожную насыпь. «Пусть» - кивнул в ответ, посерьёзнев, Ринат Гареев и вдруг добавил: «После войны буду в институт поступать. На зоотехника. Коней шибко люблю». «Да, нам бы сейчас лошадь не помешала, жалко пулемёт бросать. Однако, через болото нам Максима не перетащить… Эх…» - отозвался Федя и слегка прикоснулся, словно хотел погладить да застеснялся, к стволу пулемета.
Вдруг послышался резкий свистящий звук, почти следом - на болоте, позади ребят, раздался взрыв. Мины. Немцы подтащили к насыпи с другой стороны несколько миномётов и начали методично обрабатывать минами пулеметный взгорок и всё вокруг него. Обстрел продолжался около двух часов. На взгорке не осталось живого места. Немцы осторожно цепью пошли вперёд. Взгорок молчал. Первыми добрались до него два автоматчика и молодой обер-лейтенант. Возле развороченного «максима» неподвижно лежало два тела. Офицер закурил. Один из солдат, недавно потерявший в бою приятеля, носком кованого сапога начал яростно пинать тела лежащих. Внезапно они со стонами зашевелились. Пинавший от неожиданности отскочил в сторону и тут же пустил автоматную очередь в Федора Кудашова, наверное, от того, что тот был крупнее. «Не стрелять!» - закричал офицер, отбросив сигаретку. Один из двоих партизан был уже точно – мёртв, но оставался второй. Он наверняка знает местонахождение партизанской базы, поэтому он пока что нужен живым. Потом – будет не нужен. Но – это потом. Не сейчас. Обер-лейтенант приказал доставить пленного в деревню, в свой штаб. Там у него был переводчик.
Допрос с пристрастием продолжался несколько часов кряду. Ни на какие вопросы своих истязателей пленный так ничего и не ответил. Ни на какие - кроме одного. Но именно этот ответ взбесил их окончательно. «Wer bist du? Кто ти?! Кто ти есть?!» - осатанев от злости и нетерпения, перебивая переводчика, снова и снова орал обер… И - снова слышал (пока пленный ещё мог говорить), как сплёвывая кровь и глядя куда-то мимо него узкими азиатскими глазами, невысокий смуглый паренёк упорно повторяет: «Я – русский…»
И он, немец, понимает – почему. Понимает, почему тот так говорит. И он понимает, что проиграл, напрочь проиграл этому хлипкому азиату, этому мальчишке - всё: и железную дорогу, и бой, и свою карьеру, и войну. Здесь проиграл, в этой русской пленной избе, на глазах у своих солдат.
Истерзанное мертвое тело сбросили в овраг… Но чьи-то незнакомые добрые руки вызволили его оттуда и схоронили в тихом невидном с дороги месте, возле самого леса у одинокой березки, на которой кто-то нацарапал детскими ломаными буквами краткое непобедимое ёмкое слово: РУССКИЙ.