Жил в маленьком городе один хороший портной. Вечно ему что-нибудь заказывали, и он шил для всех, как умел. И все были довольны, потому что давно привыкли к нему и знали какой он душевно ранимый: иголкой поранится – ладно, стерпит, а вот если словом его кто-то обидит, он тут же встаёт и в себя уходит.
Уйдёт, бывало, в себя и сидит там сиднем целыми днями, на улицу не выглядывает даже. На своих обижается. Чужих-то в городе не было тогда: все – свои. Люди приходят к нему. Стучатся. Зовут. А бесполезно. Как отсидит своё, выйдет на свободу, улыбается, воздухом дышит, птичкам радуется. Вот и славно.
Приходит к нему как-то заказчик незнакомый, откуда взялся – непонятно, наверно в гости приехал, солидный-пресолидный, таких сразу видно - большой: штаны заказывает и рубаху с длинными рукавами. А к ним – ещё фрак, а к фраку ещё галстук-бабочку, да ещё плащ на всякий случай. Приличный заказ. Портной всё на бумажечку записал, размеры с заказчика снял и отпускает его.
А тот ни в какую - не уходит, да ещё и говорит «Шей немедля! Хочу посмотреть, как ты мою одежду портить будешь!» Обидно ведь, да?
Ух, портного так и подмывало тут же в себя уйти, но пожадничал, уж больно заказ-то большой. Прикинулся, что не расслышал. А Заказчик дальше говорит:: «Из моего материала шить будешь. Мне другого не надо. А я рядом постою, чтобы ты ни единого кусочка не украл».

И была мышь. И звалась она слоновою. И были слоны. И звались они мышиными. Огромные-преогромные, неторопливые такие. Чуть больше мыши.
День восьмой.
В те времена в неделе восемь дней было… Как соберутся мышиные слоны посреди озера, как налетят да начнут крякать: хоть уши под подушку складывай! А по берегу слоновая мышь бродит, лапки потирает. Мышам слоновым доверья нет. Недаром они по деревьям ночью лазают и кричат по-дикому, глазищи выпучив. Нагловатый народец, вечно что-нибудь замышляет, пока простые мышиные слоны крякают посреди озёр да гнездятся в камышах.
Прибежал тут к ним как-то мух перепончатый. Уж как он добрался – никто не видел, и шепчет мух страшным голосом: «Берегитесь, слоны! Берегитесь! Ох, нехорошее что-то будет!»
А слоновая мышь на дерево забралась, с ветки свесилась и зреет. Весь день она зрела, а ночью, когда луна поднялась над водой, и ветерок подул, вдруг разлетелась во все стороны. Поднялась она тучей над озёрами да как прыгнет на всех мышиных слонов сразу! Такой переполох начался: вы бы видели! Слоны визжат, отбиваются.

У зайца что глаза, что уши – от страха велики. Ветка ли в лесу шелохнется, куст ли в поле дрогнет, трава ли на лугу от ветра пригнется – заяц начеку. Чуть что не так покажется ему – тут же даёт стрекача. Надо – не надо: на всякий случай, от греха подальше.
А кому он того стрекача даёт – непонятно. Сам-то убегает, а стрекач без зайца один-одинешенек где попало болтается. И набралось в тех заячьих краях стрекачей – видимо-невидимо. Самих-то не видно, а как ходят-бродят – хорошо слыхать. Да и питаться стрекачам надо же чем-нибудь. Вот и повадились они, невидимостью своей пользуясь, шастать по соседним деревням: где что не так вкусненького лежит – с собой уволакивают.
Стали звери медведю жаловаться, а деревенский люд – охотникам. Житья от стрекачей нет. Бродят по ночам, ржут да фыркают, как кони, колбасные шкурки где попало бросают, пакеты от молока, фантики от чупа-чупсов… Впору милицию вызывать!
Мудрый филин и говорит:
- Мишенька, дай-ка ты им медвежьего стрекача, авось, он этих заячьих, бесстыжих, пораспугает, поразгонит, куда глаза глядят.
- Ага! – завопила лиса, - и куда мы потом от медвежьих стрекачей деваться будем? Эти-то, оглоеды, гляньте, что вытворяют, а ежели нам сюда медвежьих запустить, они нас вовсе со свету сживут, окаянные!

Звали его Бубликом. Безобидный такой увалень. Питался - исключительно смородиной или же другой подобной ягодой, какая в лапу попадёт на худой-то конец. Летом в основном по посадкам сиживал, которые вдоль дорог или между полями. Бывало, идёт кто-нибудь возле посадок и видит, как кусты вроде сами собой шевелятся: «Так это ж Бу-у-ублик!»
Ну, тут сразу у любого рот до ушей, - и не стерпит же, непременно подзывать начнёт:«Бублик, Бублик! Фюить, фюить, фюить!» А тот и рад радёшенек: тут же из кустов вываливается, лапами машет, попой крутит, одним словом – вылитый артист.
Кем он был для всей округи – теперь точно никто не скажет: вроде и медведь – не медведь, и человек – не человек, и барсук – не барсук, ну, что не птичка и не собака – это понятно. Одним словом Бублик – он и есть бублик.
Как-то ночевали у нас заезжие ученые : то ли биологи, то ли геологи или филологи какие-то, уж, не знаю, но люди очень солидные городские а, главное, умными книжками разными начитанные до изнеможения. Уважаемые, в общем, со всех сторон.

Пришел старик к синю морю, закинул удочку. Авось, златая рыбка клюнет. Кидал, кидал, ничего не выкидал. Осерчал старик на сине море и домой ушел.
Дома старуха пилит его, пилит, никак распилить не может. Сидит старик на лавке: бревно бревном, стары очи насупил, молчит.
Осерчала старуха, рукой махнула и к соседке подалась: косточки знакомым перемалывать. А старик встал с лавки, сети из сарая вынес и опять к синю морю пошёл. Ловил златую рыбку, ловил, и так и этак в сети приманивал – бестолку всё. Не идёт златая рыбка в стариковы сети, издали смотрит, над старым потешается. Сел старик на бережок, на самый краешек и заплакал от горя. Слёзки горючие солёные стариковы в море капают.
Замутилось сине море от слёзок стариковых. Заволновалось. Волны ходуном пошли. Туда-сюда. Сюда-туда. Закачалася златая рыбка на волнах. Вглубь уйти хотела, а её опять наверх вынесло и понесло прямо к берегу.
Очнулся старик от слёз, когда всю душу выплакал, огляделся вокруг: Батюшки мои! Златых рыбок вдоль берега прыгает по песку - видимо невидимо! Лови – не хочу.

 Летал Змей Горыныч по белу свету, причинял людям неудобства разные, безобразничал. Попадётся ему красна девица – непременно погубит, ну, и с добрым молодцем – тоже самое сотворит. Наплакались все от него.

 Так бы и лютовал себе дальше, если б не встретился ему однажды на пути Иван. Глянешь на Ивана: ну, ничего особенного. Ни лицом не удался, ни умом не взял. Говорить – не мастак,  работать – вообще не торопится, век бы на печи лежал да калачи трескал. Красна девица мимо такого пройдёт – и не заметит, а если и заметит – то поморщится и ещё быстрей проскочит.

- Эй, Жилдабыл, иди сюда!
Бежит, улыбается, уши мохнатые на ветру шевелятся. Ишь, ты! Если же натворил что-нибудь, бежать не торопится. Хвост между ног прижмет и сам еле волочится да поскуливает виновато. Ну, как такого не простить? А как заметит, что простили, тут же - как подпрыгнет от радости, как лизнет в щеку! Благодарный!
Некоторые, кто имени его не знает, а тоже подружиться хотят, начинают звать:
- Эй, собака, иди сюда!
- Сам ты собака, добрый молодец! – как рявкнет в ответ. А потом как пасть разинет: сразу все сомнения рассеиваются и возражений ни у кого нет. Ещё бы! Триста двадцать зубов в четыре ряда! Какая там собака! Жилдабыл он! Настоящий Жилдабыл в собственном соку! И всё тут.
Лесорубы его с собой на работу брать любили. Хлеборобы тоже. Шибко хорошо деревья перегрызал да пшеничные поля скашивал. Качественно, без брака. А уж вечерком после работы и погулять мог, и хороводы поводить Песни старинные народные жалобные со слезой певал, выл трогательно очень… Все от него плакали.

Однажды мальчик и шарик пошли на прогулку. Гуляют они, гуляют , и вдруг ветер из-за угла выскочил, выхватил у мальчика шарик и понес его куда-то с собой... «Спасите! Помогите!» - кричит шарик, а сам всё дальше улетает. . Мальчик побежал за ним, еле догнал, за ниточку держит, а сам спрашивает строгим голосом:
- Ты почему от меня убегаешь? И не стыдно тебе друга бросать?
- Стыдно, - отвечает шарик, - но ты пойми и прости меня. Внутри у меня воздух. Такой же, как в небе. А ветер – это ведь тоже воздух, только он свободный, небесный, а мой – в неволе. Вот он и пытается кусочку себя, который во мне, свободу дать, из неволи вызволить.
- ….Ого! Так я, оказывается, с кусочком неба дружу и даже в руках его держу!
- Да, я такой! А ты что думал!? – приосанился шарик, помолчал и добавил, - Ладно, не буду задаваться, ты ведь тоже воздухом дышишь, значит и внутри тебя тоже есть небо.

У одного старого дома ветром снесло крышу. Была она ветхая, прохудившаяся, её давно надо было бы снести. Обрадовались люди, что им ветер так нечаянно помог, целиком старый дом разобрали, на его месте новый построили. Небоскрёб.
И надели на этот небоскреб красивую стеклянную крышу, светящуюся изнутри по ночам. Ходят люди вкруг него, головы вверх задирают и ахают:
- Ах, какая крыша великолепная!
Загордилась она от таких слов: днём свет в дом пропускает, ночью сама огнями переливается, как яблочко наливное. Красота! Но чувствует дом, как у него крышу от гордости пуще прежнего сносить стало. Забеспокоился жильцами. Пожарных накликал. Те полазили по своим лестницам где-то внизу, полазили. Не достают лестницы пожарные до самого верха. На том и уехали восвояси.

Было это в такую дань-стародань, что ни в сказке сказать, ни пером описать…. Жила в ту пору одна Капитанка, так её все звали, потому что только она кого увидит-услышит, как тут же трясётся и орёт по сторонам:
«Капитанка-питанкапи-танкапитан-капитанка-питанкапи-танкапитан-капитанка-питаааааааан!!!!!» Ажно дрожит вся от удовольствия, будто конфет наелась.
Вот прорва! И не уймётся же никак. Вреднючая-ааа…. Замуж бы её, да кто такое добро возьмёт? Медведь давеча завалился в гости в избу её, чисто обознатушки получились,– и что? Прогнала! Да так прогнала, что только пятки у косолапого сверкали да шуба заворачивалась!
И сидит она сама по себе в избушке своей, и всё горюнится в одиночку, и ничего поделать с собой не может. Так бы и вопила до сей поры, если б не Чиндрачуча.