Дымчато-нежно-зелёный нефритовый чай.
Тёплый струящийся вкрадчивый шелест дождя.
Плавные скалы в морщинах, как лица в улыбках.
Кряканье-пенье оливковых жаб у воды.
Раковин влажных шипы и дыханье жемчужного моря.
Нежное голубоглазое небо -
в лилиях тающих облаков,
в шёлковых локонах ветра...

Почти всё, что я знаю о родных – из маминых рассказов и совсем немного – из раннего моего детства. Я делаю сейчас эти записи для себя и, может быть, для своих детей, если когда-нибудь это им захочется знать. Мама рассказывала фрагментарно, как вспомнит, и не рассказывала ничего для записи. Наоборот, стоило ей заметить, что я пытаюсь что-то записать, как разговор прекращался. Всё ли она рассказывала именно так, как было, а не как это отложилось в её памяти о своем детстве и своей юности, всё ли я правильно дословно запомнил – я ручаться тоже не могу. Потому что человеческие воспоминания – это не архивный протокол, а яркие пятна света во мгле исчезнувшего времени. Я же просто хочу сохранить память о тех моих родных, которых уже нет, многих из которых я и не видел никогда, и не мог видеть. Но они были. И пусть это останется в слове, как мой поклон им за то, что они – были.

Восточная притча

И жил он долго-долго, пока не пришла к нему смерть восточная Кирдык-ханум. Пришла и говорит:
- Я твоя Кирдык-ханум. Познай меня, о, мой счастливейший повелитель!
- Да, я согласен познать тебя, дорогая Кирдык-ханум, но кто мне докажет, что ты моя? Не сбежала ли ты от своего истинного хозяина, прослышав о моем мягком сердце и благочестивом поведении? Если вместе застанет он нас, не явится ли это причиной для его огорчения? Вспомни о том, кого оставила ты, последовав за мной!
- Никого не оставила, - отвечает Кирдык-ханум, - некого мне вспоминать. Ты один - мой хозяин.
- Хочешь ли ты сказать мне, что никто иной до меня ещё не предавался тебе? Разве может быть такое?
- Может, - отвечает Кирдык-ханум, - смертно лишь то, что есть. То, чего нет, - не имеет смерти…

Его зовут «святой отец».
Он сжёг святой Коран,

Одна красивая девушка по имени Зохра встретила молодого парня по имени Сухроб. Она увидела его и сразу поняла, что ему можно доверять. И тогда она доверила ему самое дорогое – свою любовь. Сухроб ценил это доверие и всегда тщательно охранял то, что Зохра доверила ему. Он был очень аккуратный и внимательный: никого в дом не пускал, если не мог узнать, кто это так хочет проникнуть в его дом. Он всегда спрашивал у Зохры про её здоровье, дела, настроение, и даже иногда говорил ей разные приятные вещи, которые нельзя произносить вслух при посторонних.

Зохра была добрая девушка: она подметала двор, доила козу, готовила бешбармак и очень гордилась Сухробом. Поэтому каждый год у Зохры и Сухроба появлялся новый ребёнок. Дети росли, бегали по двору, играли, кричали, дрались, мирились и помогали своей маме доить козу, мыть полы и готовить дамляма. А изредка они даже сами подметали двор.

И все они выросли, и завели свои семьи, у Сухроба и Зохры появились внуки, которые иногда их навещали и ели много сладкого, потому что у бабушки всегда была свежая домашняя халва и рахат-лукум. Потом они вставали и уходили, а Сухроб и Зохра опять оставались вдвоём в своем старом домике.

Ты спрашиваешь, где я сейчас? Не знаю… Скорее всего, в прострации… Пару дней назад утром я проснулся с ощущением голоса, который умолк только что. Это был голос моего друга Джафара. И я вспомнил сон: он говорил и улыбался мне так, словно мы расстались только что на вечерней бакинской улице Ага-Нейматулла. Словно не прошло десятков лет с той поры. Словно он всё ещё жив… «Эльдар! Приходи , я со скучился по тебе…»

И оба промелькнувших затем дня меня преследовали его мелодии, они звучали, как воспоминания незатихающие ни на миг. Я не помнил точно, где находится кладбище, потому просил отвезти меня туда с кем-нибудь из местной моей родни, чтобы положить цветы на могилу. Они поначалу отмахивались : «Да, не забивай себе голову! У тебя же завтра день рождения! Радуйся, веселись!» Но , поскольку я продолжал настаивать, все же отправили со мной мужа сестры, а по дороге к нам присоединились ещё двое общих знакомых его и моих.

Я купил по дороге охапку алых, как кровь, гвоздик. Возле кладбища. Но оказалось, что это не то кладбище. То было не на горе, а ниже, под горой. И его могила была крайней среди небольшого количества иных могил. Не мог вспомнить точно где… Приятели наши взялись нас довезти и уверенно подсказывали куда ехать. Дорога становилась всё глуше. Асфальт кончился. Начались загородные дачи – одна шикарнее другой.

Ничего невозможного нет.
Ибо если нечто невозможно,
То его нет...
А значит - и

Встретились на базаре двое.
- Эй, ты кто?! – кричит один.
- А ты кто? – отвечает другой.
- Я никто.
- И я никто.
- Как так?
- А вот так.
- Надо же! – удивились оба.
- Ну, а раньше-то ты кем был?
- Ой, кем только я раньше не был! И не спрашивай! Так вот и жил пока не понял, что лучше никем не быть, чем быть кем попало. Ну, а ты-то что? Тоже как я?

- Я – нет. Я сразу никем не был. А зачем? Спросу с меня никакого – раз я никто, а живу – дай Бог каждому: никаких проблем! Знаешь, такие как я – везде нужны. Мне даже царем стать предлагали. Отказался. Станешь царем – начнутся проблемы разные, претенденты на престол, наследники, лжедмитрии… Оно мне надо?

Как-то утром возле одной юрты в дикой степи на голой весенней ветке случайно выросшего дерева- чинары поселился молодой сорок.

И только он поселился, как тут же раздался в степи голос громкий озабоченный как бы не опоздать: «Однако, пора-быз автобыс-га!» И сразу из юрты ручейками побежали малые дети – много-много, мелкие-мелкие. Куда спешат?

Сорок был молодой, неопытный. Даже трещать пока не умел. Только головой вертел туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. И тут из юрты акя выходит – старенький, настоящий, про которых всякое пишут, никогда не знаешь – что от такого ждать.

Вот он встал посреди степи, шапку снял, лысину обтер длинным рукавом халата, который был на нем, и улыбается. А зачем?

Сорок затаился, смотрит исподлобья. Что будет? Дети-то кончились! Акя опустил руку свою в карман и достал оттуда часы маленькие золотые на блестящей цепочке из неизвестного металла желтого цвета. Ах, какие часы славные он достал! Крутятся они на цепочке туда-сюда, качаются вверх-вниз, солнечный свет источают во все стороны. Сорок совсем уже, совсем невозможно на ветке устраиваться, лететь надо, часы хватать.

«Эх, ты – ослиха!» - сказала ясноглазая лань, - «Ну, ладно бы, ты была пронырливой козой. Та нигде своего не упустит. Ладно бы, ты была ланью, как я: мною все восхищаются и многое прощают за мою красоту. Но ты-то как? Тебя-то зачем в лес занесло? Ты хоть знаешь: куда ты попала?» Лань, озираясь, перешла на шепот: «Тут же кругом – звери! Ты представляешь, что тут с тобой могут сделать?»

Ослиха, не поднимая головы, продолжала жевать траву. «Нет, ты действительно чего-то не понимаешь!» - не унималась раздраженная лань. «Ладно бы, ты была какой-нибудь овцой. Ту куда пошлют, туда и пойдёт. На то и овца. Но ты же – ослиха! Понимаешь? Ты – животное необычное! Не простая ослица, а ослиха настоящая! Редчайший случай. Ты должна понимать, что в лесу тебе нет места!» Ослиха подняла голову, взглянула на лань большими печальными глазами и… снова потянулась за сочной травой.

Нервы у лани не выдержали. Она сердито взбрыкнула копытцами, скорчила рожицу и убежала.