Шаг 18
- Этот мир – не только наш. Он общий. Мироздание принадлежит всем. И оно – мыслящее. Это – главное его свойство. Запомни мои слова, дочка.
Пржевальский с Дзелиндой только что позавтракали и теперь завершали чаепитие, собираясь на прогулку по Ариведерчи. Антон Макарович в белоснежной романтической рубашке с широким открытым воротом выглядел впечатляюще. О дышащей юностью красоте Дзелинды красноречиво говорило не только ее платье, но и сияющие глаза.
Они шли по краю влажной после легкого дождя деревенской дороги в сторону центра села.
- Я давно хотел рассказать об одном удивительном явлении.
- Каком, папа?
- О пчелином улье.
- Зачем?
- Улей – интереснейшее живое существо. Улей обладает разумом, хотя про каждую отдельную пчелу я бы так не сказал. Каждая в отдельности – лишь часть общего. Причем, пчела вне улья существовать не может, ей нужно сообщество…
- Для чего ты мне всё это рассказываешь? Про какие-то ульи, каких-то пчёл непонятных… Мне всё это неинтересно, папа. Я не пчеловод. И вообще, куда ты меня ведёшь? Я устала от твоих загадок. Говори прямо.
- А мы как раз уже пришли. Видишь это старенькое одноэтажное здание?
- Вижу. И зачем мы здесь? И что делают в этом здании вон те женщины косоедовские? Я заметила, как они туда прошмыгнули! Не нравится мне всё это!
- Я решил раскрыть перед тобой все тайны, ты взрослый человек. Пора тебе знать правду. Всю правду, которой ты так мучительно добивалась от меня. И вот мы – здесь. У самого начала. У истоков сокровенной главной тайны селения Ариведерчи.
- И что же там?
- За этой старенькой дверью сокрыта нечто настолько непохожее на то, к чему ты привыкла, что… В общем, так: сейчас ты узнаешь, наконец, откуда появляются дети!
Дзелинда расхохоталась, недослушав пафосную отцовскую речь.
- Папуля! Ты всё проспал! Я уже много лет - не маленький ребенок и давным-давно всё знаю и понимаю. Ну, ты меня и насмешил!
Вдали послышалось обиженное ржание, а затем – яростное цоканье копыт. Это стучали об асфальт свежие подковы воздушной лошади господина Пржевальского. Но скачущая ещё не успела добраться до хозяина, когда из ниоткуда появился улыбчивый солнечноголовый ариведерчевский подросток. Он взял Дзелинду за руку и, молча, повел её в загадочный дом.
- Папа, а как же ты?
- Не беспокойся за меня. Мы с лошадушкой снаружи потерпим, постоим. Мне там смотреть не на что, нагляделся прежде.
- Когда это?
- Когда тебя на свете-то ещё не было, дочка.
Дверь скрипнула, впустила гостей и тут же захлопнулась за ними. Улыбка сошла с лица Антона Макаровича. Он очень медленно и устало смежил глаза, в которые уже хлынули бессрочные воспоминания…
Жили-были две слезинки-близняшки, каждая в своём глазу. Жили они, не тужили, и не только не знали, что у каждой из них есть сестричка, но даже и не подозревали, что сами-то они есть. Ничегошеньки они не знали и были счастливы.
Но однажды глазки сильно-сильно заморгали, крепко-крепко зажмурились, и скатились слезинки к самым краешкам глазок, а потом не выдержали и побежали нечаянно. И вот добежали они до носика, а с него – до щёчек, а со щёчек – к уголкам раскрытого ревущего ротика, а оттуда – к подбородку. Подбородок был маленький, детский, слезинки увидели на нем друг друга, подбежали, обрадовались, поцеловались, обнялись и стали одной слезинкой, только чуть побольше.
Увидела слезинка далеко-далеко внизу землю да как прыгнет с подбородка, как полетит к земле! Упала она, растеклась немного и превратилась в тёплое солёное море, только очень-очень маленькое море, совсем маленькое, но всё-таки настоящее. Завелись в море рыбки всякие, хвостиками замахали, гуляют туда-сюда, от берега к берегу.
А слезинка сохнуть начала. Особенно, когда в море завелся кит. Он был такой огромный, что только махнул хвостищем и сразу выскочил на берег. Мечется кит по берегу, воды просит, а маленькое море совсем уже крохотным стало, берега солью покрылись. И вдруг откуда-то сверху прилетели мелкие брызги. Обрадовалось море, стало их глотать, как таблетки, целыми горстями, от высыхания лечиться. Заплескались радостные волны, и вот уже хлынули к ним гости небесные – капли дождевые, много-много…
И стало море огромным – с целую лужу! Рыбы, киты, кальмары – все-все в море вернулись и начали танцевать. Потом у них у всех появились китята, кальмарята и прочие весёлые рыбята.
А вечером после дождя море под луной успокоилось и уснуло. И снилось ему всю ночь, что оно – маленькая слезинка на деткой щёчке. Маленькая-маленькая, как звёздочка, потому что в ней отражается луна, а ещё звёзды и всё-всё небо вокруг, и вся-вся земля. И мы больше никогда-никогда не будем плакать, правда, малыш? Прости меня, прости, прости, прости…
Шаг 19
Дверь таинственного домика растворилась. Да, растаяла в воздухе. На пороге стояла Дзелинда. Она и не она. Лицо её изменилось, не то чтобы потемнело, но стало задумчивым, неуверенным в чем-то очень важном. Антон Макарович бросился навстречу, обнял дочь и горячо зашептал:
- Пойдём-пойдём отсюда, забудь-забудь, этого не было, ничего не было! Прости-прости меня! Прости за то, что тебе пришлось увидеть это и пережить такое… прости…
- Это не люди… Они – не люди, папа. Ты не говорил мне раньше. Ты ничего не говорил… Зачем я… Зачем мне было это знать? Господи, какая же я была!.. Как мне теперь с этим жить? Папа! Скажи мне: кто же я?!!
- Ты? .. Как? Разве ты не знаешь теперь уже точно? Ты – моя дочь, Дзелинда. Самое дорогое для меня существо на свете!
- Ты прав! Существо! Именно – существо! Со мной было так же? Да или нет?
- Да… Но это ничего не значит! Мы – родные!
- Ещё бы! Я понимаю. Конечно, куда уж родней! Ведь ты мне не только отец…
Пржевальский замер. Ему казалось, что сердце его висит в воздухе рядом с ним - на тончайшей паутинно-раскачивающейся ниточке!
- Не только отец… но и…
- Кто?
- Не знаю кто… - прошептала Дзелинда и невольно опустила глаза. Щеки её пылали, - не знаю как это назвать…
- Разве они плохие?
- Нет, папа, они добрые, но..
- Если бы их не осталось, весь мир превратился в одно бесконечное Косоедово! Ты это понимаешь? Ты бы этого хотела?
- Нет. Точно – нет. Не хотела бы, нет. Мир – шантажа, чистогана, зависти, клеветы, там всё – исподтишка. Но ведь… получается, что они нам помогают?!
- Не помогают. Их услуги очень-очень щедро оплачиваются. Это их – основной бизнес вот уже третью сотню лет! Кровососы они и хапуги. Но у нас нет другого выхода.
- Теперь я знаю всё. Спасибо, Антон Макарович…
- Не дуйся, Дзелинда Антоновна, не дуйся, и не всё ты ещё знаешь, не всё…
- Ты так думаешь? И что же мне неизвестно, по твоему мнению, папуля?
- А про пчелок. Вот послушай . Полезно будет.
Дзелинда вздохнула. Отвернулась. Потом резко снова повернулась к отцу и произнесла: - Рассказывай.
И опустила голову…
Жил-был добрый пчёл. И была у него хорошая пчела. И были у них пчелинки и пчельцы. Мелкие, но много. Пчёл и пчела занимались пчеловодством. С утра до вечера водили они своих пчелинок и пчельцов по разным цветам.
Кормили, поили, нюхать учили, чтобы цветы различать: луговые от горных, горные от лесных, лесные от полевых, полевые от тех, которые люди летом в горшках держат на балконах.
Пчелинки и пчельцы одно время постоянно не тем занимались: то баловались, то от рук отбивались. Как увидят чьи-нибудь руки – сразу отбиваться начинают, потому что у их родных пчёла и пчелы никаких рук никогда не было, только лапки. Зато такие приятные. И ласковые, и мохнатые, как положено.
Вот собрались ребятишки вокруг цветущей яблони и баловаться начали. Подлетают к яблоневым цветкам, лепесточки дёргают, треплют, друг дружке «зы-зы-зы» кричат и разбегаются. А потом опять то же самое. Лепесточки портятся, падают в траву под яблонькой. Вот же озорники!
Расплакалась яблонька, дождик от неё пошёл маленький, но настоящий. И пошёл дождик жаловаться на судьбу яблоневых цветков прямо к самому главному на небе и на земле. А к нему далеко и ходить не надо. Он всегда тут рядом. И уже знает обо всём.
Стоят перед ним пчёл с пчелой своей. Стыдятся. Головы опустили.
- Детишек наказывать? Или вас?
Молчат.
Вдруг звон со всех сторон: пчелинки и пчельцы налетели.
- Не трогайте их! Пожалуйста! Это мы! Мы-мы-мы сами виноваты! Нас накажите! Они хорошие! Пожалуйста!
Так просили , что дождик расплакался опять. Потому что теперь уже всех жалко. И тот, который главный на небе и на земле, – тоже расплакался и тут же просиял, как солнышко. И такая огромная лёгкая прозрачная радуга над всем миром от слёз этих и солнышка образовалась, такая цветная и широкая, что всех-всех обняла.
Летают в ней, сверкают золотинками пчелинки и пчельцы. Сияют, переливаются огненными блестками пчёл и пчела, яблонька цветками машет, трава пушистее стала, вся в алмазных росинках…
Не зря пчёл с пчелой столько старались: добрыми ребятишки у них растут. Добрыми. Вон как за своих заступаются. И радуга та – из-за них ведь родилась, на любви их и стоит. Ну, и что с того, что радуга такая большая, а пчелинки и пчельцы – такие вот мелкие? Ничего нет больше и сильнее любви. Даже если ты совсем ещё маленький.
- Почему же нет ничего больше и сильнее? Ты так решил?
- Потому что любовь – вне времени, дочка.
Шаг 20
- Почему нельзя? Что значит нельзя, если мне никто не способен помешать? Джеликтукон закрыл глаза и увидел, как его отец, изнемогая от жары, идет к нему по пустыне.
В конце концов, стоит мне только пожелать что-нибудь, как исполнится всё. И почему это я не могу пожелать именно того, чего хочу больше всего? Почему я должен держать слово, данное какой-то сумасшедшей старухе? Да, её, может быть, и нет уже давно! Сколько она может жить? Так чего я жду, когда мой отец так хочет меня видеть?
Джеликтукон закрыл глаза и тотчас пожелал видеть Хальмер-Ю!
Он мгновенно открыл глаза и… ничего не изменилось. Тогда он пожелал оказаться рядом с отцом. И опять ничего не изменилось. Тогда он попросил мысленно воды. Как тогда, в первый раз. Стакан холодной воды тут же оказался у него в руках. Он мысленно представил себе то место, откуда слышался ему во сне голос отца. И тут же оказался там.
Но там было пусто. Только жгучий ветер и мертвый песок. Джеликтукон сделал шаг, зацепился ногой обо что-то и упал. Ему вдруг захотелось посмотреть, обо что же он зацепился. Из песка торчал миниатюрный сучок, похожий на высохший человеческий палец. Джеликтукон начал обкапывать это место и обнаружил, что палец является частью маленькой руки, а рука – частью иссохшего тельца существа, похожего на взрослого человека, только очень маленького. Не больше куклы Барби. Тельце было абсолютно высохщим, как кусочек полена. Джеликтукону опять захотелось пить, в его руке тотчас появился сверкающий снаружи прохладными каплями стакан, до краев полный родниковой воды. Несколько капель упало вниз, на ссохшееся тельце. И вдруг сухая ручка потянулась к влажному стакану. Джеликтукон позволил ему выпить всю воду.
- Кто ты? – спросил он маленького человечка.
- Хэхэ, сихиртя , - ответил человечек, улыбнувшись сухими морщинами личика. Он был почти лыс, лишь кое-где торчали на голове отдельные бесцветные волосинки.
- Тебя зовут Хэхэ?
- Да. А тебя – Джеликтукон.
- Откуда ты знаешь??
- Хальмер-Ю говорил со мной.
- Где он?
- Его нет.
- Он умер?
- Нет. Его просто больше нет.
- Почему?!
- Ты нарушил слово…
- Какое слово? Откуда ты знаешь про слово?
- Сихиртя долго жили и обо всём помнили. И хорошее, и плохое. Я – правнук Тадыма и Нигях. Они прожили счастливо шесть тысяч лет. Их дети прожили пять тысяч лет, а внуки – три тысячи, мои родители ушли молодыми… Они умерли, потому что пришел человек. Он искал тебя. Его звали…
- Хальмер-Ю.
- Да, Хэхэ помнит… Хэхэ живет уже десять тысяч лет и помнит всё. Хэхэ ждал тебя и не умирал, чтобы рассказать. И дождался. Ты пришел.
- Вы убили его?
- Нет. Никто никого не убивал. Но когда появился Хальмер-Ю, слова старухи Халей начали сбываться. Народ сихиртя стал вымирать. Но первыми ушли наши мамонты, говорят, что они были очень большими и добрыми. Ты помнишь мамонтов?
- Да.
- Я уже не застал их, я не помню… Их становилось всё меньше. У них было своё кладбище в песках. Когда ушло море, а первым ушло море, стало много песка и совсем мало травы. Реки пересохли, ушли в песок. И мамонты начали собираться и уходить. Они ушли все, оставшиеся сихиртя пытались добывать коренья, ловили ящериц, копали глубокие колодцы для воды, но вода уходила и оттуда. Всё глубже. А потом её не стало нигде. И сихиртя тоже не стало. Мои родители, прощаясь со мной, просили меня дождаться тебя и рассказать о твоем отце, они считали это своим долгом. Он был добрый светлый человек, он пытался помочь всем, рыл колодцы, собирал росу на рассвете…
- Так в чем же он виноват?
- Он не виноват. Он искал тебя. И остался с нами до конца. Но слова старухи Халей сбылись. Появился человек, и сихиртя начали вымирать. Сначала ушло море…
- Что случилось с Хальмер-Ю. И как давно это произошло?
- Он просто исчез. Его не стало, как только кто-то нарушил слово, о котором говорила Халей.
- Но ведь это было только что!
- Это у тебя – только что. У нас прошло 9 тысяч лет…
- Как?
- У нас разное время. Ты – в своем, мы – в своем. Может быть, то, на что ты сейчас смотришь, уже давно не существует, как свет от звезды, умершей миллиард лет тому назад. Он только что дошел до тебя, хотя самой звезды там, откуда пришел свет, нет уже очень давно.
- Но я – существую?
- Никто не может сказать. Может, ты ещё не родился. У тебя своё время. А у Хальмер-Ю… его больше нет.
- Но почему?
- Мы существуем потому, что мы верим в это. Мы верим слову. А ты его нарушил. Ты прервал связь.
- Какую связь?
- Связь, на которой держится всё. Все миры. Связь, которая вне времени.
- Я хожу, живу, дышу, никого не обижаю, всем желаю добра, тебя спас, между прочим… Всё, чего я хотел: вернуться к своим близким, быть с ними, а не здесь! За что вы убили моего отца?!
- Успокойся, Джеликтукон. Прошу тебя. Повторяю: никто твоего отца не трогал. Ты нарушил слово, и оно не случилось. Нет слова – нет мира. Нет сихиртя. Нет твоего отца… Всё сбылось…
Джеликтукон отвернулся. Рыдания, подступившие к горлу, душили его. Но он не хотел показывать этому маленькому существу своего состояния. Он пошел от него прямо. Куда глаза глядят. А глаза не глядели никуда. Они были полны слёз…
Шаг 21
И все-таки он обернулся. Там, вдали, на бугорке, где прежде оставался Хэхэ, больше не было никого, лишь пламенел одинокий розовый куст. Джеликтукон выплеснул из стакана остатки воды. И на всем протяжении между ним и кустом появилось широкое чистое озеро. Из песка проросла трава, по берегам зашуршали камыши, а над самой поверхностью воды залетали голубоватые и зеленоватые стрекозы. Озером Хэхэ-Сихиртя называют теперь это место. Когда-то это были Шестые пески.
А Джеликтукон поднялся над землей и исчез в глубине неба. Но из неба он тоже удалился. Не захотел видеть ни его, ни солнца, ни звёзд. И их не стало для него. Вечная мгла без тьмы и света. Прошел миг или несколько триллионов лет – здесь этому не было никакой разницы. Нет разницы тому, что не существует.
В этом мире можно искать и не найти. Можно найти, но так и не узнать, что нашел. Можно только представить себе себя, но так и не понять – ты ли это. Но если щемит сердце, значит, что-то всё-таки есть? А о чем оно щемит? Даже там, где кроме забытья нет ничего? В сердце звучит мелодия. Не фортепиано. Не скрипка. Не саксофон. Просто мелодия. Сама по себе. Её не слышно, но от неё становится светлей, и печаль начинает обретать очертания. Еле уловимые штрихи среди мглы, не имеющей ни времени, ни формы. Чьи это штрихи? Чья боль? Чьё ожидание – не даёт, не позволяет разуму без остатка раствориться в небытии неведения и бесчувствия? Неужели что-то ещё осталось, над чем нет власти ни у чего, даже у этой мглы?..
И он вспомнил… и он увидел, как появляются тени из ниоткуда, как нечто брезжит во мгле. И рождается слово, трепещущее на губах. Ещё несказанное, но уже живое, уже готовое родиться. Это имя. Оно так знакомо, хотя нигде и никем не произнесено. Оно есть. Оно просится произнести его.
Джеликтукон замирает на вздохе. И произносит.
И рождается свет. Яркий, как рождение Вселенной. Бессмертный. Святой…
- А что было, когда ничего ещё не было?
- Как это «ничего», сынок?
- А, так вот. Когда я ещё не родился, ты ещё не родился, и никто ещё не родился?
- Совсем никто?
- Ага!
- Понятно, тогда земля была пустая, горы на ней, моря-океаны, реки большие и малые, трава, леса и луга, звери и птицы, ой прости… Их ещё нет, но они скоро уже будут.
- Нет, нет, нет! Так не считается! Если нет никого, значит, никого нет: ни зверей, ни птиц, ни травы, ни леса!
- Ладно. Остаются горы, вулканы, реки, моря, пустыни…
- А они что: всегда были? А вот когда их не было, то что было, а?
- Ой, какой ты дотошный! Ладно. Когда-то ничего этого не было. И земли тоже. Только бескрайнее темное небо и звёздочки на нём, и солнце в огромном газовом облаке пыли…
- Точно?
- Не знаю, умные ученые люди так говорят.
- Раньше они тоже так говорили?
- Нет, раньше по-другому.
- А вдруг они и потом опять по-другому скажут?
- Всё может быть. Может, в шахматы поиграем, раз уж ты такой рассудительный?
- Ага, ты что думаешь: я маленький, да?
- Почему? В шахматы и взрослые играют.
- Я не про то!
- А про что?
- Как про что? Ну, ты же не ответил на вопрос! Ну, пожалуйста! Скажи: что было, когда ещё ничего не было?
- Чего «ничего»?
- Ну, совсем ничего: ни звёзд, ни неба, ни солнца!
……………………
- И что ты молчишь? Не знаешь? Ответь же мне!
- Я тебя люблю.
- Ну, вот опять. Я же серьёзно спрашиваю!
- Я тебя люблю, сынок.
- А что было?
- Это и было, сынок. Всегда. Даже когда не было ничего…
Шаг 22
Дзелинде казалось, что её время от времени кто-то зовёт. С тех пор, как тайна рождения людей Ариведерчи стала ей известна, она потеряла всякий интерес к жизни в этом селении. Теперь она знала, что однажды, в первой трети девятнадцатого века в городе Санкт-Петербурге встретились и сдружились двое молодых и исключительно талантливых ученых: Антон Макарович Пржевальский и Григорий Потапович Настарбинский. Успехи сих господ на медицинском поприще снискали такую славу в благородном обществе, что они не были обойдены вниманием и самого государя Александра Павловича, удостоившего их собственной аудиенцией! Не раз встречались они и с государственным секретарем Михаилом Михайловичем Сперанским, о коем, впрочем, известно и как о влиятельном масоне, водившем близкую дружбу с руководителем Петербургской ложи иллюминатов профессором Фесслером, с главой масонов князем Куракиным и с Лопухиным. Однако, вскоре проявили Антон Макарович и Григорий Потапович лучшие свои качества в тяжких испытаниях 1812 года, когда, не щадя живота своего, спасали в походных условиях жизни ратников, пострадавших на защите Отечества. Побывали и под Лейпцигом и в Париже.
Наступил мир. Пользуясь оказией, молодые люди решили совершить вояж по некоторым европейским странам, в том числе побывали они и в Италии, в частности в Папской области, имевшей к тому времени тысячелетнюю историю. Оба молодых человека, будучи в Риме, не могли позволить себе не посетить знаменитейшую Сикстинскую капеллу, возведенную папой Сикстом IV в 1473 году и украшенную гениальными фресками Микеланджело Буонаротти. Великий мастер выполнил работы в немыслимо короткие сроки и практически в одиночку, решив тем самым сложнейшую задачу, поставленную перед ним папой Юлием II.
И вот они в сопровождении руководителя хора Сикстинской капеллы монсиньора Винченцо входят в здание… Впрочем, к чему такие экскурсы в прошлое? Вот она, Дзелинда: сидит на невысоком речном бережке, болтает босыми ногами в прохладной воде и следит себе за деловитым полетом зеленовато-голубовато-розоватых стрекоз. Разбаловались. Последний теплый, даже жарковатый денек. При чем тут Буонаротти?
Едва переступив порог Сикстинской капеллы, лучшего из творений архитектора Понтелли, Пржевальский и Настарбинский почтительно замерли. Их взоры невольно устремились к потолку. На фресках Микеланджело были изображены различные библейские истории, начиная от сцен сотворения мира. Обоих зрителей почему-то одновременно привлекла начальная сцена цикла сотворения мира - «Отделение света от тьмы». Стремительная, колоссальная фигура Демиурга! Рождение Солнца. Рождение одухотворенного Мироздания! Перст указующий. Чувствовалось, что картина – нечто живое, созданное и создаваемое на одном дыхании, как это и было в действительности. Мастер написал её в один день! Пржевальский помнил, как от волнения у него начала кружиться голова, и он непроизвольно ухватился за плечо Григория Потаповича.
И тут же раздались неземные голоса. Они возносились всё выше и выше, на высоту, недоступную живому человеческому голосу. Хор голосов словно переливался в ожившем воздухе всеми красками радуги! Господа учёные вдруг совершенно перестали ощущать себя во времени и пространстве. Где они? Что это?
Это были голоса кастратов Сикстинской капеллы. Что виделось целью художественного творчества во времена Возрождения? Стремление не столько подражать природе, сколько исправлять ее и стремиться к безусловному «превосходству» над её достижениями. Самым существенным отличием, основной ценностью голосов певцов-кастратов во все времена была их искусственность, как физиологическая, так и вокальная. Их голосовые аппараты соединяли в себе преимущества сразу трех типов голосов – детского, мужского и женского. Эти люди владели одной из важнейших предпосылок бельканто: уникальной трехрегистровой манерой пения, то есть, абсолютно естественным звучанием голоса во всех трех регистрах – грудного, головного и фальцетного.
Во времена Микеланджело капелла достигла своего расцвета. К 1625 году в хоре Сикстинской капеллы уже не осталось ни одного фальцета, С той поры о фальцете начали говорить как об «искусственном голосе», а о голосе певца-кастрата как о «естественном» Количество членов капеллы в том же 16 веке возросло до тридцати. Отслужив на своем поприще двадцать пять лет, певцы получали звание почетных членов капеллы и имели право продолжать находиться при хоре. Для исполнения партий сопрано, начиная с 1588 года, со всей Европы в капеллу приглашались лучшие певцы-кастраты. Сикстинская капелла на протяжении нескольких веков оставалась лучшим духовным хором Италии. Крупнейшие композиторы эпохи Возрождения Дюфаи и Жоскен Депре создавали произведения для этих удивительных голосов. Франческо Сото и Джакомо Спаньолетто, Лорето Виттори и, разумеется, несравненный Фаринелли, десятки и сотни безумно талантливых певцов потрясали своими голосами сердца людей всех сословий – в Италии, Франции, Испании и в других католических странах! Испанские короли и римские папы были их преданными слушателями и ценителями высокого искусства…
Однако же, всё в этой жизни когда-то меняется. Сначала ограничения на появление этих неповторимых голосов ввёл Бенедикт Четырнадцатый, а следом и папа Клемент Четырнадцатый (17б9-1775) предпринял достаточно жесткие запретительные меры в их отношении, хотя выгнать поющих кастратов из своей папской капеллы даже он так и не решился, да и в консерваториях обучались они по-прежнему… Немало усилий к искоренению певческого феномена приложили и идеологи Просвещения, что способствовало упадку преподавания вокального мастерства. В целом, ко дню появления в капелле гостей-чужестранцев Пржевальского и Настарбинского сложилась ситуация, когда о самом существовании этих певцов в итальянском обществе стыдливо старались не вспоминать.
Обо всем этом рассказал гостям сердобольный монсиньор Винченцо, у которого были свои планы в отношении Антона Макаровича и Григория Потаповича. Планы эти состояли в том, что он решился предложить им попробовать каким-то образом пристроить в далекой России неприкаянных состарившихся певцов, поскольку пристраивать их при капелле в прежних количествах и кормить далее не осталось никакой возможности, а просто выбросить на улицу – не позволяла совесть.
Господа оказались не менее сердобольными и согласились увезти с собой двух-трех стариков. Каково же было их удивление, когда на следующее утро перед римской гостиницей, в которой они остановились, собралась толпа человек в пятнадцать, если не более, из рослых немолодых итальянцев с детскими умоляющими выражениями лиц.
Пришлось забирать всех…
Шаг 23
Не в европейской части России, а на бескрайних просторах Сибири при покровительстве могущественного Михаила Михайловича Сперанского и тайной поддержке членов масонской ложи «Полярная звезда» возникло безымянное поселение, чем-то напоминающее мужское монастырское хозяйство, если бы население его не было хотя и весьма рослым, но странно тонкоголосым и безбородым. И русского языка они поначалу не знали совсем. Мироеду Косоедову, жившему своим хутором с винокурней неподалеку, они сразу пришлись не по нутру. Не пьют. А это явный убыток.
Пржевальский с Настарбинским часто приезжали, проведывали своих подопечных. Во время одного из таких вояжей утром после отдыха на почтовой станции смурной, вроде как недопроснувшийся Григорий Потапович, подошедши к приятелю, вручил тому некую рукопись свою и признался, что записал сие только что, после сна.
Пока станционный смотритель мешкал, разбираясь с почтовыми лошадьми, одна из которых ни в какую не выходила из конюшни, Пржевальский прочитал записи своего товарища, пояснившего ему, что сам не понимает значения некоторых, записанных им слов. Тем более того, что бы всё это значило… Весь дальнейший путь по обоим господам было заметно, что сии пребывают в некотором замешательстве. Тем более, что Настарбинский поделился с другом тем, что зовут его на самом деле не Григорий, а Хальмер-Ю.
После такого известия Пржевальский выкурил трубку и принялся перечитывать послание Настарбинского-Хальмер-Ю… Вот оно:
«Некий предстал передо мной сегодня во сне в образе человека (не будучи им) и показал мне звезду не из нашей Вселенной, находящейся в ином состоянии материи и излучающей иное (может быть, и не свет, а время, а может быть нечто другое). Она была не круглая, как шар, а как бы вся состоящая из живых огненных сосков ( похоже на рогатую морскую мину времён Второй мировой войны), и плыла в пространстве. Пространства могут быть бирюзового цвета, а свет – черным. Это я видел. Хотя, могут быть и других цветов. Некий был в светлом свитере и темных брюках, но мог быть в чем угодно и выглядеть как угодно, потому что это был нечеловек. И я знал это. И он не говорил со мной, а вся информация была сразу же внутри меня и не на уровне слов. Я лишь озвучиваю её теперь. А Он - только сопровождал меня и показывал.
Мир гораздо необъятнее наших представлений о нем. Существует множество Вселенных, расстояние до которых столь велико, что измерять его в световых годах не имеет смысла. Наша Вселенная не расширяется и не сокращается, а движется, причем, в разных местах по-разному. Расстояние до ближайшей Вселенной вероятно составляет такую же пропорцию, как величина Солнца (нашей звезды) к расстоянию до Альфа Центавра (другой ближайшей звезды). Между нашей Вселенной и Той – пространство достаточное для размещения множества иных Вселенных нашего порядка или нескольких пространств. Наша Вселенная – далеко не самая крупная в мире, хотя и не самая мелкая. Величина Видимого Света от других Вселенных столь мизерна, что мы пока не находим подтверждения их существованию. Этот, так называемый, свет (излучение) может быть иным, состоять из иного. Мир бесконечен. Вселенная (вещество в пространстве) небесконечно и имеет определенную величину, но количество вселенных - бесконечно. Двигаться может лишь то, что имеет определенную величину. То, что не имеет определённой величины, может не двигаться, а видоизменяться в своих отдельных областях. Пространство, в котором находимся мы сейчас – пространство нашего уровня. Существует бесконечное число уровней нашего пространства. Кроме нашего есть иные пространства со своим бесконечным числом уровней, в которых понятия «длина-ширина-высота» не имеют смысла, но зато там присутствуют другие, неизвестные нам виды пространственных измерений. Время является более обширным пространством нежели длина-ширина-высота. Оно может вести себя как вещество и как волна. Возможно, поглотители (преобразователи) пространства («черные дыры») являются излучателями времени в другую сторону. Так же, как в нашем мире звезды состоят из пространства, занимают пространство и излучают вещество пространства, так в других мирах, их звезды могут состоять из времени, занимать время и излучать вещество времени, возможно, смертоносного для мыслящих существ нашего пространства. Зримый мир нашего пространства ощущается нами при помощи глаз, специально для этого существующих. Весь остальной мир можно увидеть с помощью иных органов зрения, приспособленных для этого. У нас возможны органы зрения для иного мира, так называемые глаза или глаз (третий глаз), но выглядеть он может совсем иначе, и находится в другом месте, может быть и не на этом теле, а может и отсутствовать или находиться в зачаточном состоянии. Огонь – это процесс преобразования вещества в иное вещество , происходящий с выделением (тепло) или поглощением (холод) энергии. В этом смысле – сильный холод (поглощение энергии) – тоже огонь, но с другим знаком. Любое вещество можно преобразовать при помощи огня ( процесса «горения») в любое иное вещество. В этом смысле «гореть» может всё. В том числе, «гореть» ( то есть, излучать или поглощать энергию) может любое мыслимое вещество, пространство и само время. Любые поглотители пространства («черные дыры» - лишь один из бесконечного множества видов этого «горения») тоже «горят» - таким своеобразным (на наш взгляд) образом. Любое излучение – поглощает, любое поглощение – излучает. Мир находится в абсолютной гармонии взаимоисключающих противоречий и лишь потому существует и движется, развивая себя. Не расширяясь или сокращаясь, а именно развиваясь по законам внутренней гармонии. В этом смысле мир и есть Бог, как и всё, из чего он состоит – от самой малой своей частицы, до пространств любого бесконечного числа уровней, в том числе – всепоглощающего и всеизлучающего Времени. Существование возможно не только в состоянии определённого вещества в определённом пространстве, но и в момент горения (преобразования материи, времени и пространства из одного состояния в другое). В этом смысле нечто может существовать из вещества, из огня, из холода, во времени и вне его. Скорость горения может быть мгновенной и растянутой во времени - замедленной, то есть в тлении. На самом деле в каждый момент времени абсолютно всё вокруг нас, как и мы сами, находится в процессе горения, протекающего с разной скоростью. Наша жизнь в общефизическом смысле – тоже горение, преобразование одного вида энергии в другой. Трудно сказать, каким именно образом мне это сообщено, но это информация, которая сегодня доступна мне на моём уровне знаний.
Может быть, тот, для кого я всё это пишу, ещё и не родился, но он обязательно появится и поймёт всё, что мне необходимо теперь передать ему и продолжит это».
Пржевальский оторвал взгляд от письма, дабы удостовериться, что вокруг всё то же, и что мир не сошёл с ума.
А вокруг всё изменилось. И прежнего не было…
Шаг 24
«…никто твоего отца не трогал. Ты нарушил слово, и оно не случилось. Нет слова – нет мира», - вновь и вновь вспоминались Джеликтукону слова Хэхэ. Он летел в гигантском светящемся туннеле. Мимо сверкая и кружась в клубах межгалактической пыли проносились галактики. «Проветрившись» подобным образом, юноша вернулся на землю, предупредительно постучался в дверь и вошел в комнату, застав господина Пржевальского с рукописью в руках.
- Антон Макарович, Вы Григория Потаповича не видели?
- Видел? Да, господин Хорьков. Видел…
Это был уже не тот Пржевальский, который несколько минут назад приступил к чтению записей Настарбинского больше из желания скоротать время, пока запрягают лошадей, нежели из каких-то иных побуждений. Положительно, с Антоном Макаровичем что-то стряслось. Он знал Всё! Как будто та жизнь, которая только ещё ему предстояла… уже свершилась…
- Молодой человек, Ваш отец несколько минут назад вышел в дверь, в которую Вы вошли. Но для Вас его нет. Вы не сможете встретиться ни при каких обстоятельствах.
- Почему!?
- Вы существуете, вернее, существовали, в разном бытии. А потом его не стало, Вы ещё не знаете?
- Что значит «не стало»?! Умер? Скажите честно.
- Нет, это совсем другое. Ни Вы, ни он, ни я – не можем умереть. Мы можем жить в прошлом и в будущем, перемещаться в пространстве и вне его, обладать всем, чем хотели бы обладать, но…
- Что: «но»?
- Голубчик, не торопите меня. Мы везде успеем, мы не можем опоздать.
Из-за двери раздалось знакомое ржание. Дверь приоткрылась, как от ветра, и в дверном проеме показалась голова лошади Пржевальского.
- Брысь! – поморщился Антон Макарович, - не мешай разговаривать. Присядьте, молодой человек. Несмотря на то, что в данный момент номинально я вижу Вас впервые, но на самом деле мы оба знаем, что это не так.
Он на мгновение умолк, затем произнес как бы для самого себя:
- Лошадей больше нет, осталась только моя… Значит, станции и смотрителя искать бессмысленно. Их тоже нет, и эта комната исчезнет, как только мы переместимся отсюда в иное место. Ну, что ж… настала пора сказать Джеликтукону правду. Слушайте, молодой человек. Мы в конечном итоге состоим из звёздной пыли, из газа, из того самого небытия, когда ничего еще не было и при этом… уже было всё. Рождение – это стремление к бесконечно большому. А исчезновение – движение к бесконечно малому. Всё, что продолжает расти – стремится к бесконечности. Всё, что продолжает разрушаться и исчезать тоже стремится к бесконечности, но в противоположную её сторону Рожденное постоянно подвергается не только росту, но и разрушению. Разрушаемое и исчезающее постоянно становится причиной для рождения нового. Если бы ничто не разрушалось, то ничего не могло бы и возникнуть. Так у бесконечности две стороны движения: одна её часть непрерывно стремится увеличиться, а другая – уменьшиться. И линия, длина которой равна нулю – бесконечна.
Ноль – это ничто. Вечное небытие, к которому стремится бесконечность. Есть математическая аксиома: бесконечно большое равно единице, делённой на бесконечно малое.
И что же такое тогда эта самая единица? Это бесконечно большое помноженное на бесконечно малое. Абсолют. Вечное бытие. Однако, ни ноль, ни единица физически недостижимы. Существует лишь то, что между ними. Тот самый переход от нуля к единице и от единицы к нулю. Тоннель.
Когда ты нарушил слово, данное старухе Халей, ты, сам того не ведая, открыл в этом самом тоннеле вход неведомому внешнему воздействию. И твой отец вместо обычного перехода на отрезке от нуля до единицы… попал в ноль или в единицу, этого мы не можем знать. Он не умер. Он – исчез. Твой приятель Хэхэ был прав.
Я понимаю, о ком ты думаешь. О Дзелинде, конечно.
- Да, Учитель. Что же мне делать теперь?
- Теперь? Не торопись. Попей чаю, пока самовар окончательно не остыл. Растопить его, гм… теперь негде. Почтовая станция осталась в прошлом.
И они сели пить чай. Ибо дорога предстояла дальняя: из бесконечности в бесконечность… Во имя любви.
