Ещё вчера утром я полагал, что давно уже сказал на эту тему всё, что мог и на что имел право... Но тема захотела вернуться ко мне сама... И вернулась, хотя и с совершенно другого ракурса.
В поездке на дачу в эти выходные не было ничего особенного. И те же шашлыки стояли «в программе дня». И та же баня. Всё, как обычно. Кроме одной детали: жена пригласила к нам гостей – семью из соседнего подъезда: маму с двумя дочками. Наш Тимур и их Соня вместе ездили в бассейн на тренировки, когда они ещё были. И, то Тимурина мама Люба, то Сонина - мама Ирина, поочерёдно подменяли друг друга, довозя детей до бассейна и забирая их оттуда после тренировки. Совместные проблемы сближают.
Наше садовое общество называется “Берёзовая роща”. Несмотря на название, рядом с нами замечательный сосновый бор - и слева, и справа и ниже дач до самого Енисея. Красивое место. Но не берёзовое, а сосновое.
Гости подъехали на час позже нас. Люба встретила их возле сворота с автотрассы, не зная о котором или не представляя себе, как он выглядит, его можно легко проскочить. Но в этот раз обошлось без приключений. Шашлыков нажарили. Отведали. Гостей попотчевали. Баньку затопили. И, хотя уже вечер, но время ещё светлое. А баньке нужно время прогреться. Чем гостей занять?
Кто-то, похоже, что Люба, предложил сходить на сельское кладбище села Овсянка, там похоронен сибирский писатель Астафьев Виктор Петрович. От нашей дачи - ходьбы минут 10 спокойным шагом, а бегом по тропке - вообще 5 минут. Гости согласились. Мы оставили Тимуриного и Ланиного деда на банном хозяйстве, а сами отправились на кладбище: дети Ирины – Соня и Катя, наши дети - Тимур и Лана, подруги - Люба и Ира, ну, и я с ними – Тимурин и Ланин папа, Любин супруг. Итого семеро.
Тропинка узкая – между заборами крайних дач и лесом. Затем неглубокий овражек. И на другом краю овражка – кладбищенские задворки. Светло. Тихо. Никого кроме нас. Географически кладбище села Овсянка находится возле трассы «Енисей» справа от неё в лесном массиве, в сторону реки Енисей, если ехать из Красноярска, между сёлами Овсянка и Усть-Мана. А от нашей дачи – несколько сотен метров по пересечённой местности, на которой мои городские туфли несколько раз предательски скользили, поскольку и трава, и грунт после недавних дождей были весьма мокрыми.
Край кладбища села Овсянка представляет из себя заброшенную мусорную кучу из ветхих от старости, сгнивших и полусгнивших останков развалившихся искусственных венков, цветов, траурных лент… Всё перечисленное - в стадии крайнего разложения, не сразу можно понять, чем это всё когда-то было… Мне довелось побывать в центре Бунос-Айреса. Знаете, что находится в самом сердце аргентинской столицы? Кладбище. Чтобы попасть в него, нужно купить билеты в кассе. Потому что кладбище Реколета – национальная гордость страны! За ним уход – как за Большим театром в Москве! Знаете, куда привозят туристов со всего мира в Гаване? На кладбище Колона (так зовут Колумба в Латинской Америке). Почему? Потому что там покоятся лучшие люди той страны, которая продолжает ими гордиться, несмотря на любые времена и политические перемены.
Мы слышим и читаем постоянно о том, как красноярцы и россияне гордятся писателем Астафьевым, как они его любят. Я был на кладбище, где помимо могил семьи Астафьевых, совсем рядом в нескольких десятках метров находится мусорная куча, олицетворение реального уважения и любви к русской литературе. Там покоятся соседи, друзья, родственники великого русского писателя. Кладбище не большое, сельское, здесь все – свои, все близкие, чужих нет … Чтобы прибраться, достаточно нескольких дней работы волонтёров. Но никого из них там не было никогда. Я верю только своим глазам.
Уважение – это там, где ухожено ВСЁ кладбище, а не одна – две могилы, а рядом – хоть трава не расти! Уважение – в Буэнос-Айресе. Уважение - в кубинской Гаване. Но не здесь. Увы.
На кладбище много семейных участков, где рядом похоронены муж и жена, иногда и их дитя, как у астафьевского комплекса из трёх могил: дочери Ирины, Виктора Петровича и его супруги - Марии Семёновны. Три надгробных камня. На первом – только имя – «Ирина». На втором – только подпись писателя и даты жизни: «1924 – 2001». На третьем скромно: «Мария Семёновна». Она скончалась в 2011, пережив великого мужа на 10 лет. На участке, в периметре ограды, напротив могил – округлая скамья. В дальнем углу – поминальный столик на несколько человек.
Рядом, на семейных участках нескольких сельчан, видимо, наиболее известных и уважаемых в кругу земляков, всё значительно скромнее, но примерно в том же духе. В одном месте, ограниченном оградой на несколько могил, заметил поминальные стаканы. В другом – специальную баночку от ветра для свечи, чтоб не сразу сбивалось пламя. Заметил, что у некоторых могил нет могильных плит, зато внутри периметра, выложенного бордюрным прямоугольником, высажены в землю живые цветы. Значит, родные помнят человека… Постояли. Помолчали. И пошли обратно. Обратный путь, кстати, показался вдвое короче. Начало смеркаться.
Гости и хозяева поочерёдно парились в баньке, младшие – Сонечка и Тимур – несколько раз выскакивали разгорячённые из парной и с энтузиазмом и визгом ныряли в детский надувной бассейн с водой, прогревшейся за день до температуры окружающего воздуха.
Ребятня потом долго ещё не могла угомониться. То у них чаепитие, то выпрашивают сладкое, то хихикают под одеялом. Женщины с детьми улеглись на втором этаже. Мы с дедом – внизу. Дед хорошо протопил печку. В домике всю ночь было достаточно тепло. Даже душновато.
Проснулся я среди ночи в душной темноте от ровного громкого неумолчного шума дождя. Не помню в каком часу. Громыхнуло вдали. Вскоре – ближе. Затем – совсем рядом, где-то почти над дачным домиком. Добавил в чайник воды и включил его. Вышел проветриться на открытую веранду, где воздух свежий, но над головой крыша, поэтому сухо...
Все спят. Полная темнота. Ливень усиливается. То и дело грохочет гром и сверкают молнии. Вдали, через дачную улицу за чьей-то соседской оградой мигают огоньки сигнализации, вероятно, на автомобиле. Вернулся в кухоньку, вода закипела. Налил в кружку при свете молний. Свет не стал включать, дабы ненароком не разбудить остальных. Заварил в кружке пакетик чая и вернулся на веранду, устроился в деревянном кресле-качалке, подаренном женой на один из прошлых юбилеев. Кружку с чаем поставил перед собой на стол.
Через мгновение мне почудилось, что за мной кто-то следит. Но вокруг только шум невидимого дождя, да слабенькое отдалённое мигание чьей-т соседской автосигнализации. Больше ничего нет. Однако, ощущение чужого присутствия не исчезает, а усиливается. Закрываю глаза и вдруг вижу перед собой одно из помещений красноярского литературного музея. Большое печальное застолье. Поминки по Астафьеву. И такой широкий печальный по-детски беззащитный голос Сергея Даниловича Кузнечихина, уже принявшего рюмку или две: «Залюбили мужика до смерти». А за порогом – вьюга плачет, завывает. Похожая на бесконечную очередь прощающихся с великим русским писателем в зале красноярского краевого краеведческого музея.
При чём тут всё это? К чему вспомнилось вдруг?.. Повеяло нездешним холодом. Раскрываю глаза и вижу на расстоянии, но не так чтобы далеко – возле дальнего угла нашей теплицы три бледных свечения и вдруг понимаю – это они! Ближнее пятно - Мария Семёновна, юркая, глуховатая, неугомонная. Та, какой я её помню по жизни. За нею, как бы ею прикрываемый, Виктор Петрович Астафьев, тоже в точности такой, каким я его после концерта запомнил на Пушкинском празднике: седенький, в парадном костюме и валенках. Потому что шибко у него в ту пору мёрзли ноги, несмотря на летнюю погоду.
Ирину я не помнил, третье световое пятно находилось поодаль от двух первых. В говорении слов не было никакой нужды. Мы понимали друг друга как бы из сознания в сознание, когда смысл ясен, хотя вслух ничего не произносится.
- Мария Семёновна, помните меня?
- Нет, не помню, а ты кто?
- А я с книжкой своей к Вам на этаж в Академгородке поднимался. “Вся жизнь” называлась. Вы обещали супругу передать от меня на память.
- Ой, да, где уж мне всех дарителей-то упомнить? Не взыщи, не помню тебя, сынок. А за книжку спасибо.
- Вам спасибо, Мария Семёновна, я видел её потом в мемориальной овсянковской библиотеке-музее. В кабинете Астафьева...
- Виктор Петрович, как мне теперь Вас звать-величать? Как обращаться?
- А как раньше звал?
- Петровичем.
(Серчает)
- Ну, так и зови, как раньше звал. Разве для нас что-то изменилось?..
- Петрович, а Вы там встретили того, на чей почерк хотели взглянуть однажды в Москве?
- Николая Васильевича? Встретил. Со всеми, с кем хотел, свиделся.
- И что, он? Впрямь, без знаков препинания писал?
- Правда (Улыбается, довольный).
Дождь усиливается, вспышки молний и громовые раскаты, наоборот, начинают удаляться. Свечения, и без того, не яркие, бледнеют
Пытаюсь напомнить Петровичу о случае, когда я явился к нему во сне.
- Помните: ко мне подъехала золотая карета. В ней открылась дверца и меня поманила чья-то старческая рука в перстнях. Не Ваша. Я вошёл в карету и в тот же миг оказался сидящим на скамейке напротив Вас в старинной венецианской гондоле, управляемой мрачноватым мужчиной в чёрном при пылающем факеле. Такие же факелы мерцали возле собора Святого Марка. Мы молча плыли по каналу… Что это было?
Однако, пока я пересказывал ему эту историю из моего давнего сна, случившегося уже после его кончины, три свечения окончательно растворились в предрассветном воздухе.
Так я и не узнал его ответа… Интернета на даче не было. Мы вернулись в город около трёх часов дня. Наконец, добравшись до ноутбука, включаю его, вхожу в фейсбук и вижу приглашение на передачу Константина Александровича Кедрова, с которым мы в октябре прошлого года вместе с Костей Свиридовым и Сашей Карпенко устроили “побег” к дикому берегу Каспийского моря. Константин Александрович повествовал о Твардовском и… вдруг перешёл на Астафьева, вспомнив о том, как на церемонии награждения Пушкинской премией Виктор Петрович рассказывал ему о том, как односельчане (Константин Александрович так и не сумел вспомнить название “Овсянка”, но это в данном случае не так уж и важно) допытывались у него, как прежде у Твардовского его земляки: “А ты пишешь из того, что в памяти или… так?” “Или так” - отвечали и Твардовский, и Петрович. Я сразу представил себе выражение лица Петровича: с его всегдашней вроде простоватой, но оооочень мудрой хитринкой и лучиками улыбки в уголочках глаз.
Вот такая выдалась у меня сегодня ночь воспоминаний. Самая короткая в году, между прочим.
В поездке на дачу в эти выходные не было ничего особенного. И те же шашлыки стояли «в программе дня». И та же баня. Всё, как обычно. Кроме одной детали: жена пригласила к нам гостей – семью из соседнего подъезда: маму с двумя дочками. Наш Тимур и их Соня вместе ездили в бассейн на тренировки, когда они ещё были. И, то Тимурина мама Люба, то Сонина - мама Ирина, поочерёдно подменяли друг друга, довозя детей до бассейна и забирая их оттуда после тренировки. Совместные проблемы сближают.
Наше садовое общество называется “Берёзовая роща”. Несмотря на название, рядом с нами замечательный сосновый бор - и слева, и справа и ниже дач до самого Енисея. Красивое место. Но не берёзовое, а сосновое.
Гости подъехали на час позже нас. Люба встретила их возле сворота с автотрассы, не зная о котором или не представляя себе, как он выглядит, его можно легко проскочить. Но в этот раз обошлось без приключений. Шашлыков нажарили. Отведали. Гостей попотчевали. Баньку затопили. И, хотя уже вечер, но время ещё светлое. А баньке нужно время прогреться. Чем гостей занять?
Кто-то, похоже, что Люба, предложил сходить на сельское кладбище села Овсянка, там похоронен сибирский писатель Астафьев Виктор Петрович. От нашей дачи - ходьбы минут 10 спокойным шагом, а бегом по тропке - вообще 5 минут. Гости согласились. Мы оставили Тимуриного и Ланиного деда на банном хозяйстве, а сами отправились на кладбище: дети Ирины – Соня и Катя, наши дети - Тимур и Лана, подруги - Люба и Ира, ну, и я с ними – Тимурин и Ланин папа, Любин супруг. Итого семеро.
Тропинка узкая – между заборами крайних дач и лесом. Затем неглубокий овражек. И на другом краю овражка – кладбищенские задворки. Светло. Тихо. Никого кроме нас. Географически кладбище села Овсянка находится возле трассы «Енисей» справа от неё в лесном массиве, в сторону реки Енисей, если ехать из Красноярска, между сёлами Овсянка и Усть-Мана. А от нашей дачи – несколько сотен метров по пересечённой местности, на которой мои городские туфли несколько раз предательски скользили, поскольку и трава, и грунт после недавних дождей были весьма мокрыми.
Край кладбища села Овсянка представляет из себя заброшенную мусорную кучу из ветхих от старости, сгнивших и полусгнивших останков развалившихся искусственных венков, цветов, траурных лент… Всё перечисленное - в стадии крайнего разложения, не сразу можно понять, чем это всё когда-то было… Мне довелось побывать в центре Бунос-Айреса. Знаете, что находится в самом сердце аргентинской столицы? Кладбище. Чтобы попасть в него, нужно купить билеты в кассе. Потому что кладбище Реколета – национальная гордость страны! За ним уход – как за Большим театром в Москве! Знаете, куда привозят туристов со всего мира в Гаване? На кладбище Колона (так зовут Колумба в Латинской Америке). Почему? Потому что там покоятся лучшие люди той страны, которая продолжает ими гордиться, несмотря на любые времена и политические перемены.
Мы слышим и читаем постоянно о том, как красноярцы и россияне гордятся писателем Астафьевым, как они его любят. Я был на кладбище, где помимо могил семьи Астафьевых, совсем рядом в нескольких десятках метров находится мусорная куча, олицетворение реального уважения и любви к русской литературе. Там покоятся соседи, друзья, родственники великого русского писателя. Кладбище не большое, сельское, здесь все – свои, все близкие, чужих нет … Чтобы прибраться, достаточно нескольких дней работы волонтёров. Но никого из них там не было никогда. Я верю только своим глазам.
Уважение – это там, где ухожено ВСЁ кладбище, а не одна – две могилы, а рядом – хоть трава не расти! Уважение – в Буэнос-Айресе. Уважение - в кубинской Гаване. Но не здесь. Увы.
На кладбище много семейных участков, где рядом похоронены муж и жена, иногда и их дитя, как у астафьевского комплекса из трёх могил: дочери Ирины, Виктора Петровича и его супруги - Марии Семёновны. Три надгробных камня. На первом – только имя – «Ирина». На втором – только подпись писателя и даты жизни: «1924 – 2001». На третьем скромно: «Мария Семёновна». Она скончалась в 2011, пережив великого мужа на 10 лет. На участке, в периметре ограды, напротив могил – округлая скамья. В дальнем углу – поминальный столик на несколько человек.
Рядом, на семейных участках нескольких сельчан, видимо, наиболее известных и уважаемых в кругу земляков, всё значительно скромнее, но примерно в том же духе. В одном месте, ограниченном оградой на несколько могил, заметил поминальные стаканы. В другом – специальную баночку от ветра для свечи, чтоб не сразу сбивалось пламя. Заметил, что у некоторых могил нет могильных плит, зато внутри периметра, выложенного бордюрным прямоугольником, высажены в землю живые цветы. Значит, родные помнят человека… Постояли. Помолчали. И пошли обратно. Обратный путь, кстати, показался вдвое короче. Начало смеркаться.
Гости и хозяева поочерёдно парились в баньке, младшие – Сонечка и Тимур – несколько раз выскакивали разгорячённые из парной и с энтузиазмом и визгом ныряли в детский надувной бассейн с водой, прогревшейся за день до температуры окружающего воздуха.
Ребятня потом долго ещё не могла угомониться. То у них чаепитие, то выпрашивают сладкое, то хихикают под одеялом. Женщины с детьми улеглись на втором этаже. Мы с дедом – внизу. Дед хорошо протопил печку. В домике всю ночь было достаточно тепло. Даже душновато.
Проснулся я среди ночи в душной темноте от ровного громкого неумолчного шума дождя. Не помню в каком часу. Громыхнуло вдали. Вскоре – ближе. Затем – совсем рядом, где-то почти над дачным домиком. Добавил в чайник воды и включил его. Вышел проветриться на открытую веранду, где воздух свежий, но над головой крыша, поэтому сухо...
Все спят. Полная темнота. Ливень усиливается. То и дело грохочет гром и сверкают молнии. Вдали, через дачную улицу за чьей-то соседской оградой мигают огоньки сигнализации, вероятно, на автомобиле. Вернулся в кухоньку, вода закипела. Налил в кружку при свете молний. Свет не стал включать, дабы ненароком не разбудить остальных. Заварил в кружке пакетик чая и вернулся на веранду, устроился в деревянном кресле-качалке, подаренном женой на один из прошлых юбилеев. Кружку с чаем поставил перед собой на стол.
Через мгновение мне почудилось, что за мной кто-то следит. Но вокруг только шум невидимого дождя, да слабенькое отдалённое мигание чьей-т соседской автосигнализации. Больше ничего нет. Однако, ощущение чужого присутствия не исчезает, а усиливается. Закрываю глаза и вдруг вижу перед собой одно из помещений красноярского литературного музея. Большое печальное застолье. Поминки по Астафьеву. И такой широкий печальный по-детски беззащитный голос Сергея Даниловича Кузнечихина, уже принявшего рюмку или две: «Залюбили мужика до смерти». А за порогом – вьюга плачет, завывает. Похожая на бесконечную очередь прощающихся с великим русским писателем в зале красноярского краевого краеведческого музея.
При чём тут всё это? К чему вспомнилось вдруг?.. Повеяло нездешним холодом. Раскрываю глаза и вижу на расстоянии, но не так чтобы далеко – возле дальнего угла нашей теплицы три бледных свечения и вдруг понимаю – это они! Ближнее пятно - Мария Семёновна, юркая, глуховатая, неугомонная. Та, какой я её помню по жизни. За нею, как бы ею прикрываемый, Виктор Петрович Астафьев, тоже в точности такой, каким я его после концерта запомнил на Пушкинском празднике: седенький, в парадном костюме и валенках. Потому что шибко у него в ту пору мёрзли ноги, несмотря на летнюю погоду.
Ирину я не помнил, третье световое пятно находилось поодаль от двух первых. В говорении слов не было никакой нужды. Мы понимали друг друга как бы из сознания в сознание, когда смысл ясен, хотя вслух ничего не произносится.
- Мария Семёновна, помните меня?
- Нет, не помню, а ты кто?
- А я с книжкой своей к Вам на этаж в Академгородке поднимался. “Вся жизнь” называлась. Вы обещали супругу передать от меня на память.
- Ой, да, где уж мне всех дарителей-то упомнить? Не взыщи, не помню тебя, сынок. А за книжку спасибо.
- Вам спасибо, Мария Семёновна, я видел её потом в мемориальной овсянковской библиотеке-музее. В кабинете Астафьева...
- Виктор Петрович, как мне теперь Вас звать-величать? Как обращаться?
- А как раньше звал?
- Петровичем.
(Серчает)
- Ну, так и зови, как раньше звал. Разве для нас что-то изменилось?..
- Петрович, а Вы там встретили того, на чей почерк хотели взглянуть однажды в Москве?
- Николая Васильевича? Встретил. Со всеми, с кем хотел, свиделся.
- И что, он? Впрямь, без знаков препинания писал?
- Правда (Улыбается, довольный).
Дождь усиливается, вспышки молний и громовые раскаты, наоборот, начинают удаляться. Свечения, и без того, не яркие, бледнеют
Пытаюсь напомнить Петровичу о случае, когда я явился к нему во сне.
- Помните: ко мне подъехала золотая карета. В ней открылась дверца и меня поманила чья-то старческая рука в перстнях. Не Ваша. Я вошёл в карету и в тот же миг оказался сидящим на скамейке напротив Вас в старинной венецианской гондоле, управляемой мрачноватым мужчиной в чёрном при пылающем факеле. Такие же факелы мерцали возле собора Святого Марка. Мы молча плыли по каналу… Что это было?
Однако, пока я пересказывал ему эту историю из моего давнего сна, случившегося уже после его кончины, три свечения окончательно растворились в предрассветном воздухе.
Так я и не узнал его ответа… Интернета на даче не было. Мы вернулись в город около трёх часов дня. Наконец, добравшись до ноутбука, включаю его, вхожу в фейсбук и вижу приглашение на передачу Константина Александровича Кедрова, с которым мы в октябре прошлого года вместе с Костей Свиридовым и Сашей Карпенко устроили “побег” к дикому берегу Каспийского моря. Константин Александрович повествовал о Твардовском и… вдруг перешёл на Астафьева, вспомнив о том, как на церемонии награждения Пушкинской премией Виктор Петрович рассказывал ему о том, как односельчане (Константин Александрович так и не сумел вспомнить название “Овсянка”, но это в данном случае не так уж и важно) допытывались у него, как прежде у Твардовского его земляки: “А ты пишешь из того, что в памяти или… так?” “Или так” - отвечали и Твардовский, и Петрович. Я сразу представил себе выражение лица Петровича: с его всегдашней вроде простоватой, но оооочень мудрой хитринкой и лучиками улыбки в уголочках глаз.
Вот такая выдалась у меня сегодня ночь воспоминаний. Самая короткая в году, между прочим.